Брайчевский М.Ю. Неизвестное письмо патриарха Фотия киевскому кагану Аскольду и митрополиту Михаилу Сирину // Византийский временник. - 1986. - № 47. - С. 31-38.:

М. Ю. БРАЙЧЕВСКИЙ

НЕИЗВЕСТНОЕ ПИСЬМО
ПАТРИАРХА ФОТИЯ КИЕВСКОМУ КАГАНУ
АСКОЛЬДУ И МИТРОПОЛИТУ МИХАИЛУ СИРИНУ

Одну из неразгаданных до сих пор загадок в источниковедении Киевской Руси составляет серия сообщений, в которых имя киевского князя Владимира Святого сюжетно сопряжено с именами патриарха Фотия и рукоположенного им на Русь митрополита Михаила Сирина. Вопиющий анахронизм этих сообщений (Фотий умер в 886 г., за столетие до Владими­рова крещения), естественно, привлекал внимание исследователей, но до сих пор не получил удовлетворительного объяснения. Имеются три катего­рии источников, содержащих подобные данные, а именно:

1. Церковный устав Владимира, в первой статье которого читаем: «Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Се аз, князь великий Василии, нарицаемы Владимер, сын Святославль, внук Игорев и блаженныя Ольгы, восприях святое крещенье от гречьских царей Константина и Василья и Фо­тия патриарха и взях перваго митрополита Михаила на Киев и на всю Русь, иже крести всю землю Рускую» [1].

2.  Летописные сообщения на тот же сюжет с разной степенью подробности и разной информативной наполненностью. Наиболее значительными яв­ляются отрывки из Никоновской летописи. Первый из них помещен под 988 г. и сообщает о назначении Михаила на Русь. Здесь же дается развер­нутая психологическая характеристика новопоставленного иерарха [2]. Под 989 г. рассказывается о приходе Михаила Сирина в Киев и о креще­нии им сыновей Владимира [3]. Под 990 г. — о крещении Михаилом и при­данными ему епископами, Добрыней и Анастасом Корсунянином, Нов­города, о сокрушении идолов, обращении «многих людей», строительстве церквей и поставлении пресвитеров «по городам и селам» [4]. Под 991 г. содержится сообщение о крещении Михаилом и четырьмя Фотиевыми епи­скопами (двое оставались в Киеве) Ростовской земли, а также об успехах но­вой веры на Руси [5]. Наконец, под 992 г. помещено известие о кончине Михаила Сирина и о скорби Владимира по этому поводу [6].

Краткие упоминания о присылке Фотием на Русь митрополита Михаила (по другой версии — Леона) и о крещении Новгорода и Суздаль­ской земли содержатся также в ряде других поздних летописных сводов — в Новгородской четвертой летописи [7], в сокращенном своде 1495 г. [8], в Московском своде 1497 г. [9], в Уваровской летописи [10], во Владимирском летописце [11], в Новгородской второй (архивской) летописи [12], в Мазуринском летописце [13], Тверской  летописи [14] и т. д.

- 31 -

3. Сообщение В. Н. Татищева о письме Фотия Владимиру и митрополиту Михаилу, сюжетно связанное с известиями об обмене послами между Кие­вом и Римом, имевшем место на третий год после крещения. О приходе далеких послов в Киев «съ любовію и съ честію» рассказывается и в Ни­коновской летописи [15], но данные Татищева более подробны. Здесь читаем: «Того же лета (991. — М. Б.) приходили послы от папы римского и принял их Владимир с любовию и с честию и послал к папе своего посла. Уведев же о семь патриарх Царяграда писал ко Владимиру и митрополиту Михаи­лу, еже не добро с папою соглашаться, глаголя, что вера римская не доб­ра, понеже они зло исповедуют о Духе святом, якобы от Отца и Сына произходит, разделяя святую Троицу; суботу постят, хлеб пресный, а не кис­лый освящают; папу без греха быть верят, что Христос, апостоли и святии отцы не учинили, и невозможно папу и никого безгрешных поставлять или имяновать, зане многие папы были ариане, несториане и другие еретики, за что соборами прокляти; жена же Анна была папою, идучи со кресты в крещение, родила на улице и умерла; для того они праздник Богоявления и крестное хождение отставили, назвав день той трех королей. Сего ради не приобсчайтеся зловерию и учению их, а взирая на их весьма товар­ные льсчения и обманы, весьма и от переписки с ними уклониться дол­жно [16]».

Не останавливаемся специально на вопросе о достоверности так назы­ваемых «татищевских сведений», т. е. данных, содержащихся в «Истории Российской», но отсутствующих в источниках, имеющихся в нашем распоря­жении. Отметим лишь, что скептицизм, господствовавший в историогра­фии до недавнего времени, ныне, благодаря исследованиям последних десятилетий [17], может считаться преодоленным. Честность В. Н. Татище­ва как ученого не подлежит сомнению; все данные, извлеченные им из древних документов, ныне утраченных, безусловно, там содержались. Другое дело, что сами эти документы требуют к себе критического отно­шения, — как и любые другие дошедшие до нас источники.

Цитированный текст содержался в неизвестном Новгородском своде («Хрущевская летопись»), выписки из которого были представлены В. Н. Татищеву А. Ф. Хрящевым [18]. Из этих выписок извлечен целый ряд све­дений, источниковедческая выверка которых дает основания считать их достаточно доброкачественным документом. Кроме того, краткое упомина­ние о письме Фотия содержалось в так называемом Раскольничьем своде [19], высокая источниковедческая ценность которого совсем недавно и вполне убедительно подтверждена Б. А. Рыбаковым [20].

Сам В. Н. Татищев считал письмо Фотия достоверным документом [21]. Он не мог не обратить внимание на явный анахронизм сообщения и искал ему рациональное объяснение. «В имени патриарха, — писал он, — ошибенось, ибо Фотий задолго прежде умер... а в сие время был Сергий, срод­ник Фотиев. Бароний: „В 994 в Константинополи по Симоне возведен Сергий, от крове Фотиевой, иже 20 лет церковь правя, много вреда церкви

- 32 -

римской нанёс, изведе жестокия писания”. Показуя также, что и Фотий писал. По сему, видно, Фотием его по фамилии имяновал, следственно, письмо следующее несумненно» [22].

Таким образом, имя Фотий было отнесено историком не к знаменитому борцу против «латинской прелести», жившему в IX в., а к патриарху Сер­гию, современнику Владимира Святого. Конечно, это объяснение «по фа­милии», вполне простительное для автора первой половины XVIII в., в наше время может быть оценено лишь в качестве историографического курьеза.

Само собой разумеется, вопрос о достоверности комментируемого пись­ма должен рассматриваться в системе, т. е. в соотнесении с названными выше документами, соединившими имена Владимира, Фотия и Михаила Сирина. Все они так или иначе послужили объектом источниковедческого анализа, хотя результаты последнего ни в малейшей степени не могут счи­таться удовлетворительными.

Устав Владимира, дошедший до нас в позднейших редакциях, тщатель­но исследован С. В. Юшковым [23], чья концепция принята современной историографией. Согласно ей, первоначальный документ, написанный сразу же после акта 988 г., состоял из одной статьи, реконструируемой в следующем виде: «Се аз, князь Володимир, сгадал есмь с своею княгинею Анною и с своими детьми, оже сих судов не подобно судити князю, не бояром, ни судиями их, и дах те суды церквам, всем епископом по Руськои земли. А по семь не вступати ни детем моим, ни внучатам, ни всему роду моему довека в люди церковныя, ни в суды их; дал есмь по всем градам, и по погостам, и по слободам, где христиане суть» [24]. Это постановление было вложено в рукопись Номоканона или даже написано на титульном листе той рукописи — как уставная грамота, утвердившая на Руси византий­ское церковное право и размежевавшая прерогативы княжеского и церковного суда.

Имена Фотия и Михаила содержатся как раз в статье, послужившей основой для реконструкции. Естественно, они не могли быть вставлены в текст книжниками Владимира, которые хорошо знали, что в 988 г. кон­стантинопольскую кафедру занимал Николай Хрисоверг. С. В. Юшков попросту опустил оба имени из реконструируемого текста, не предложив убедительного обоснования для данного изъятия. Но уход от проблемы — отнюдь не лучший способ ее решения.

Летописные отрывки, в свою очередь, скандализировали исследователей и точно так же не находили объяснения. Д. С. Лихачев, например, в своих комментариях к «Повести временных лет», приводя выписки из Никоновской летописи, констатировал: «Исторические основания всех этих сообщений не известны» [25]. Исследователь Никоновской летописи Б. М. Клосс уклонился от рассмотрения данных известий, сославшись на то, что «проблема уникальных известий Никоновской летописи выходит за рамки настоящей книги и заслуживает самостоятельного изучения» [26].

По сути, единственная попытка как-то объяснить фантастическое ис­точниковедческое явление принадлежит Е. Голубинскому и его немного­численным последователям. Согласно этому мнению, в комментируемых отрывках отразилось воспоминание о первом крещении Руси в 860 г., основанное на окружном послании Фотия [27]. Конечно, это самая простая мысль, которая прежде всего приходит в голову и бесспорность

- 33 -

которой представляется вполне очевидной. Но сама по себе она ничего не объясняет — по крайней мере, до тех пор, пока остается невскрытым механизм конъектуры (или инъектуры). Совершенно непонятно, зачем понадобилось киевским книжникам конца X в. или еще более позднего времени искусственно вводить имена Фотия и рукоположенного им митро­полита в тексты, не имеющие к ним никакого отношения.

Главная ошибка прежних исследователей заключалась в том, что они относили протографы всех интересующих нас текстов к X в. (или даже к еще более позднему времени) и пытались выяснить, каким образом име­на Фотия и Михаила могли попасть в документы, посвященные Влади­миру Святому. В действительности же проблема должна быть повернута на 180° и свестись к вопросу: каким образом имя Владимира очутилось в текстах IX в., посвященных Фотию и Михаилу. Это коренным образом меняет дело и легко снимает все трудности.

Препятствием для правильной постановки проблемы было господство­вавшее до недавнего времени (а отчасти и ныне пропагандируемое [28]) представление, согласно которому письменность (во всяком случае, книж­ная) появилась на Руси из Болгарии лишь в конце X в. — после (и в ре­зультате) религиозного акта 988 г., и следовательно, никакой более древ­ней историографической традиции здесь не могло быть. Это прискорбное заблуждение развеяно в результате исследований последних десятилетий, вскрывших очень глубокие, причем вполне самостоятельные, корни древ­нерусской грамотности [29]. Наиболее выдающимся достижением в данной области, бесспорно, является открытие «Летописи Аскольда» Б. А. Ры­баковым в 1963 г. — первого летописного произведения, начатого около 865—866 гг. [30] Попытки оспорить это открытие имеют весьма жалкий характер и не заслуживают внимания [31]. Напротив того, опыт реконструкции данного компендия дал чрезвычайно интересные результаты, информационные потенции которых в настоящее время трудно оценить в полной мере.

В частности, выяснился факт использования фрагментов «Летописи Аскольда» последующими летописцами в эпизодах, посвященных более позднему времени, — с переадресовкой и передатировкой содержащихся в них сведений. При этом книжники XI—XII вв. (в частности, составитель так называемого Древнейшего свода 1037 г. и автор третьей редакции «Повести временных лет») не гнушались прямой фальсификацией и под­тасовкой фактов. Частично об этом нам уже приходилось писать в связи с оценкой первых договоров Руси с греками, заключенных Аскольдом в 860 и 874 гг., но летописцами Ярослава Мудрого отнесенных к началу X в. и искусственно связанных с именем Олега, захватившего киевский престол в 882 г. [32]

Подобная откровенная фальсификация имела место и в отношении пер­вого крещения Руси в 860 г.: обширные фрагменты «Летописи Аскольда»,

- 34 -

посвященные данному событию, были использованы при описании акта 988 г. и переадресованы Владимиру. Сделано это было вполне сознатель­но и целенаправленно — в связи с экклезиастическими планами Ярослава Мудрого, центральным ядром которых была канонизация Владимира как просветителя Руси. Созданная в связи с этим «Владимирова легенда», имевшая целью приписать всю часть христианизации страны «равноапо­стольному» кандидату в святые, представляла собой многолинейную и многоаспектную идеологическую диверсию, рассчитанную на далеко идущие последствия.

Естественно, любые воспоминания о подлинном крещении Руси в се­редине IX в., при Аскольде, были несовместимы с «Владимировой леген­дой» и тщательно изымались из древних текстов, — независимо от их ха­рактера и содержания. Так Церковный устав Аскольда превратился в Устав Владимира, а детальный летописный рассказ о крещении 860 г. подвергся коренной переработке и был соотнесен с религиозным актом 988 г. Но, заменяя последовательно имя Аскольда на имя Владимира, книж­ники XI в. не потрудились «исправить» имя патриарха, осуществившего крещение Руси и создавшего древнерусскую церковную организацию. Точно так же нетронутым оказалось и имя первого киевского митрополи­та, породивши невероятную путаницу в историографии — как древней, так и новейшей [33].

Все это в полной степени касается и письма, послужившего темой на­стоящей статьи. Это письмо действительно было написано Фотием, но не в 991, а в 863 г., и адресовано не Владимиру Святому, а Аскольду. При­знание этого решительно снимает все источниковедческие трудности и сомнения.

Действительно, письмо такого содержания в конце X в. не могло по­явиться. В это время полемика между Римом и Константинополем была свернута и по существу не велась. Тогда существовала единая Вселенская церковь, структурно разделенная на ряд диоцезов, причем Римская курия переживала едва ли не самый тяжелый и самый позорный период своей истории, вошедший в историю христианства как период «порчи церкви» [34]. Никакой опасности «латинская прелесть» в то время не пред­ставляла, и неудивительно, что православный Константинополь вполне спокойно смотрел и на обмен дипломатическими миссиями между Киевом и Римом [35], и на почтительный прием Владимиром миссии епископа Бруно в 1006 г. [36], так скандализирующий представителей «истинно православ­ной» историографии, и на брак Святополка Ярополковича с польской принцессой [37], и на деятельность в Киеве ее духовника, колобжегского епископа Рейнберна [38], и т. д.

Напротив, в 863 г. появление католических легатов в Киеве не могло не вызывать острой реакции Константинопольской кафедры, ибо это было время острейшего конфликта между Римом и Царьградом, едва не привед­шего к окончательному расколу. Лишь устранение с патриаршего престола непримиримого Фотия после дворцового переворота 867 г. и возвращение на кафедру умеренного Игнатия, сторонника компромисса с Римом, задержало этот процесс и позволило стабилизировать обстановку в преде­лах христианской ойкумены. Особое место в конфликте 60-х годов IX сто­летия, как известно, занимали болгарские события — жестокая борьба за судьбы болгарской церкви (а тем самым и всей страны в целом). Ес-

- 35 -

тественно, «болгарская модель» неизбежно стояла перед глазами Фотия и его приверженцев; повторение подобной коллизии на Руси представля­лось весьма вероятной и крайне неприятной перспективой.

В этой связи чрезвычайный интерес представляет содержание письма, в котором отражена идеологическая суть наметившихся и обострившихся противоречий. Документ дошел до нас не в подлиннике, а в пересказе, естественно, обеднившем изложение; к тому же нельзя не учитывать воз­можность ошибок и искажений при переводе текста с греческого на древ­нерусский. Тем не менее смысл послания проступает вполне ясно, хотя и в весьма упрощенном виде.

Предостерегая киевского кагана от контактов с Римом, Фотий выдви­гает ряд обвинений в адрес католической доктрины, которые он, надо думать, считал наиважнейшими. Как известно, полный реестр расхожде­ний и спорных мест не установлен до сих пор. В древности, в период под­готовки раскола и его завершения, колебания были довольно сущест­венны. Фотий насчитывал десяток отличий, Михаил Керуларий — вдвое больше, впоследствии число их достигало нескольких сотен. В одном пись­ме константинопольский патриарх, разумеется, не мог коснуться всех проблем и был вынужден ограничиться некоторыми. К сожалению, у нас нет уверенности, что древнерусские летописцы, донесшие до нас сведения об этом исключительно интересном документе, полностью учли его со­держание и не выпустили часть обсуждавшихся вопросов.

На первом месте, как и следовало ожидать, стоит пресловутое «filioque» — тезис об исхождении Святого духа не только от Отца, но и от Сына, действительно послуживший главным камнем преткновения в конфликте между Западом и Востоком. Этот момент следует особенно подчеркнуть, между прочим, в связи с тем, что в другом антиримском памфлете, помещенном в «Повести временных лет» под 988 г. [39] и тоже произвольно адре­сованном Владимиру, данный сюжет (исхождение Святого Духа только от Отца) отсутствует, а в поданном тут же Символе веры фигурирует «полу-арианская» формула «подобосущности» Сына и Отца [40].

Далее следуют два чисто догматических момента — о посте в субботу и об опресноках (тема, весьма активно дебатировавшаяся в последующей православной литературе). Эти сюжеты не получили в письме разверну­того комментария.

Центральное же место в документе занимает догмат о непогрешимости папы, вызвавший едва ли не наиболее острые дебаты во Вселенской цер­кви. Эта проблема вышла далеко за рамки сугубо богословской тематики. Как известно, данный догмат был официально утвержден лишь в XIX в. (на Ватиканском соборе 1870 г.), но активно пропагандировался едва ли не от самого возникновения кафедры св. Петра. Мысль о папе как намест­нике бога на Земле упорно проводилась западной курией в качестве не просто идеологической, но и политической доктрины.

Решительный толчок к утверждению этого тезиса был дан иконобор­ческим движением в VIII — начале IX в. Церковная борьба в Византии весьма подорвала авторитет Восточной церкви. Ничем не прикрытый диктат императорской власти, раболепно принятый Константинопольской кафедрой, послужил убедительным контрастом для претензий Ватикана по части главенства над светской государственной властью. В этом отно­шении Фотий получил очень трудное наследие.

Письмо патриарха содержит довольно убедительную аргументацию против догмата о непогрешимости папы — ссылку на исторический опыт, воочию демонстрирующий идейную уязвимость папского сана. Само коли­чество антипап (т. е. пап, не признанных официальной католической церковью) говорит само за себя. До вступления на кафедру Николая I, названного Великим (858—867), при котором началась открытая полеми­ка между Востоком и Западом, их насчитывается целая дюжина [41]. Среди

- 36 -

римских первосвященников действительно было немало еретиков, как, например, ариане Феликс II, Либерий, монофиситы Вигилий, Пелагий I, монофелит Гонорий и т. д. В этом отношении комментируемое письмо вы­глядит вполне основательным.

Особый источниковедческий интерес представляет упоминание о папессе Иоанне (Анне), на котором следует остановиться несколько под­робнее.

Католическая пропаганда немало потрудилась, чтобы дезавуировать эту скандальную страницу в истории Ватикана — так же, как и сопря­женную с ней легенду о Петре Гугнивом. В результате в литературе ут­вердилось мнение, что оба эти предания были созданы в довольно позднее время реформатской пропагандой с целью дискредитации римского пре­стола [42]. Конечно, в общеисторическом плане такое представление слиш­ком упрощает ситуацию и решительно противоречит фактам. Так, скепти­ческая точка зрения своим утверждением более всего обязана кальвинисту Блонделю (жившему в XVII в.). С другой стороны, официальная ка­толическая доктрина в течение длительного времени признавала достовер­ность сведений о папессе. Известно, в частности, что ссылка Яна Гуса на этот эпизод перед участниками Констанцского собора 1415 г. (имевшего в своем составе 22 кардинала, 49 епископов и 272 богословов) не вызвала возражений или полемики [43]. Но главное, данной концепции сопротивля­ется хронология.

В нашем случае упоминание папессы Иоанны могло бы насторожить и вызвать серьезные подозрения относительно достоверности, по крайней мере, этого отрывка. Дело в том, что на Украине и в Белоруссии, оказав­шихся в XIV—XV вв. под властью католических держав — Польши и Литвы, — легенды о папессе и Петре Гугнивом получили широкое рас­пространение в период обострившейся полемики между православием и «латинской ересью», спровоцированной подготовкой церковной унии. В XVI в. оба эти предания многократно использовались украинскими и бе­лорусскими полемистами для дискредитации папского престола [44]. Поэто­му сама собою напрашивалась бы мысль, что если не все письмо, то, по крайней мере, данный отрывок попал в компендиум В. Н. Татищева из какой-нибудь хроники XVI в., имевшей южнорусское или западнорусское происхождение.

Именно такой хроникой была пресловутая Иоакимовская летопись [45], широко использованная автором «Истории Российской» и вызвавшая столь жаркие споры в историографии. Распространенное в литературе мнение о ней, как о фальсификате XVIII в. [46], в настоящее время остав­лено. Это была компиляция XVI или XVII в. типа произведений М. Кромера, М. Стрыйковского и т. п. Однако сведения о письме Фотия заимст­вованы В.Н. Татищевым не из Иоакимовской летописи, а из недошедшего до нас Новгородского свода («Хрущевской летописи») и из Раскольничье­го свода, т. е. из произведений, имевших гораздо более древнее происхож­дение и в большей степени достоверных.

Можно было бы, правда, допустить, что упоминание о папессе Иоанне представляет собой вставку в летописный рассказ, спровоцированный

- 37 -

каким-либо источником XVI—XVII вв., но такое предположение проти­воречило бы творческой манере В. Н. Татищева в обращении с используе­мыми аутентичными текстами. Автор «Истории Российской» имел строгую привычку фиксировать источник сообщаемых им сведений и вряд ли стал бы приписывать «Хрущевской летописи» то, что содержалось в другом па­мятнике.

Между тем в нашем распоряжении имеются вполне реальные основа­ния полагать, что оба предания (и о Петре Гугнивом и о папессе Иоанне) были известны в Киевской Руси и что мнение о их позднем происхожде­нии является попросту неверным. Во всяком случае упоминание Петра Гугнивого содержится в «Повести временных лет» под 988 г. [47]. Не касаем­ся сложнейшего вопроса о том, откуда данный сюжет заимствован Несто­ром (по нашему убеждению, источником и здесь послужила «Летопись Аскольда»), однако должны признать, что дата этого упоминания, во вся­ком случае, не выходит за рубеж XI и XII вв. и, следовательно, антипапская пропаганда эпохи Реформации тут не причем. Упоминание папессы Иоан­ны в комментируемом тексте дополняет картину.

Следует подчеркнуть, что оба сюжета реально связаны с периодом, непосредственно предшествующим понтификату Фотия. Деятельность Пет­ра Гугнивого, согласно преданию, приходится на время после VII Вселен­ского собора, состоявшегося в 787 г. (этот собор упомянут и в «Повести вре­менных лет» [48]). Мнение о том, что герой предания был папой, т. е. офи­циально занимал «восхищенный» им римский престол, отнюдь не является обязательным; скорее можно предполагать оппозиционную деятель­ность, направленную против папы Льва III, холуйски признавшего вер­ховную власть императора Карла и осудившего «filioque». Во всяком слу­чае, речь идет о конце VIII и начале IX в. Папесса Иоанна занимала папский престол в течение двух лет и пяти месяцев после папы Льва IV, т. е. с июля 855 по январь 857 г. (согласно легенде она разрешилась от бреме­ни на крещенье, т. е. 6 января). Родом она была из Майнца или, по дру­гим сведениям, из Ингельгейма; ее отец был английским миссионером. Некоторое время она подвизалась на Афоне, потом была нотариусом в Риме, стала кардиналом и, наконец, папой. С ее разоблачением связан обычай sella stercoraria (проверка пола очередного претендента на папский престол), практиковавшийся до XVI в.

Фотий был поставлен патриархом в 858 г. (родился около 820 г.), т. е. на следующий год после смерти папессы, и полустолетием позже папы Льва III, в правление которого развернул свою активную деятельность Петр Гугнивый; для него, следовательно, оба скандальных эпизода рим­ской истории были современными (или почти современными) событиями. Это обстоятельство нельзя игнорировать. Как убеждает историографи­ческий опыт, в основе подобных преданий — идет ли речь о гомеровской Трое или о летописном Кие — всегда лежат воспоминания о достоверных исто­рических событиях. Поэтому и в нашем случае не видим оснований подо­зревать источниковедческий подлог либо сознательную интерполяцию текста.

Сообщение В. Н. Татищева о письме Фотия киевскому кагану Аскольду и митрополиту Михаилу Сирину выдерживает критическую выверку — так же, как и его содержание. Оно отлично накладывается на тогдашнюю обстановку и предстает перед нами в качестве вполне закономерного акта. Оно вносит существенные дополнения в наши знания о византийско-русских отношениях в середине IX в., рисуя их в новом свете.

По-видимому, сведения о Фотиевом письме с кратким пересказом его содержания были включены в текст «Летописи Аскольда». Вместе с рядом других фрагментов, посвященных первому крещению Руси 860 г., они были использованы книжниками Ярослава Мудрого при создании «Вла­димировой легенды», но в дальнейшем исключены из летописной традиции.

- 38 -

Теги: Брайчевский М.Ю., история, источниковедение, Русь, Византия